***
Весь холод зеркала, вся пустота и плоскость
в лицо мне выплеснуты. Стало быть, не след
с вопросами соваться, в отголосках
и отблесках искать какой-то знак
причастности к иному измеренью...
Я весь по эту сторону. И мрак
со всех сторон мое объемлет бденье.
Но словно у соседей за стеной
передвигают мебель и топочут, -
- сквозь оболочку абсолютной ночи
мне голос чудится неведомый, чужой.
Обрывки слов, порою даже клочья
невнятной фразы - и наверняка
Мне предназначенной! (Не знаю языка...)
***
Восславим мир, который полон смерти!
Возвышенной душе печаль, печаль, печаль
склоненной головы...
Восславим дождь, который вечно снится
и мокрое лицо в стекле стоит окна,
бело от невозможности пролиться
На губы, пересохшие до дна.
***
Горят безлунные слова
невидимо, как спирт...
Как пламень, видимый едва,
над городом стоит.
Рванется ветер, и язык
качнется, задрожит...
Ни треск, ни сполох и ни крик,
на шороха в ушах -
бензин бесформенно горит
в пожарных гаражах.
Тайком гудит ректификат
в больницах под стеклом,
где половицы не скрипят
где догорающие спят
товарищи рядком.
В книгохранилищах звенит
упругий пепел книг,
когда сжимаются листы,
входя винтообразно
в родные дыры немоты,
в разверстые пустоты,
во мглу и тленье...- Что ты?!"
И ВЕК СЕРЕБРЯНЫЙ
И век серебряный, как месяц молодой,
над юностью моей стоял, недосягаем, —
он модой был, искусственной средой,
он был игрой, в которую сыграем,
казалось нам, сильнее остальных!
Он был успехом, вызовом, затменьем
собраний старческих и радостей свиных,
он — просто был. Но чем его заменим
теперь, когда волна воскресших мертвецов
пошла на фантастическую прибыль,
а жизни соляное озерцо —
как чешуя библейской рыбы,
с лицом пересыхающим, без глаз,
откуда-то извне разглядывает нас?
ФЛЕЙТА ВРЕМЕНИ
О времени прохожий сожалеет
не прожитом, но пройденном вполне,
и музыка подобна тишине,
а сердца тишины печаль не одолеет,
ни шум шагов, бесформенный и плоский...
Над площадью, заросшею травой,-
гвардейского дворца высокий строй,
безумной флейты отголоски.
Бегут козлоподобные войска.
Вот Марсий-прапорщик,
играющий вприпрыжку,
вот музыка - не отдых, но одышка,
вот кожа содранная - в трепете
флажка!
Прохожий, человек партикулярный,
парада прокрадется стороной...
Но музыка, наполнясь тишиной,
как насекомое в застылости янтарной,
движенье хрупкое как будто сохраняет,
хотя движенья лишена...
Прохожему - ремни и времена,
а здесь возвышенная флейта отлетает!
И зов ее, почти потусторонний,
ее игла, пронзающая слух,
в неслышном море бабочек и мух,
на грядках рекрутов, посаженных
в колонны,
царит и плачет - плачет и царит...
И музыки замшелый черный ствол
в прохожего занозою вошел,
змеей мелодии мерцающей обвит.
В НАЧАЛЕ ЖИЗНИ
В начале жизни школу помню я.
Чтобы забыть ее счастливые уроки,
не хватит жизни. Школа и семья,
и волк за окнами, студеный генус локи...
Не знали голода. Но коридор высокий
сиял и плавился, и лысина плыла
директорская... Молоком козла
вспоённые года! ключи мои, истоки
позднейшего небытия.
Пороли редко. Детские пороки
под форменной одеждой затая,
мы погружали щуплые тела
в бассейн, где жидкость ледяная —
где антарктическое крошево Числа
ненатурального — кружило, обжигая.
ПОЖАР В БАНЕ
Не рано ли горят библиотеки?
восстанье книг, ведомое огнем,
тем горше говорит о человеке,
чем больше напечатано о нем.
Пока — подавлено. Расследуют начало
пожара. Из глубин служебного двора
кубами, грудами вывозят самосвалы
еще горячее сгоревшее Вчера.
Четырехмерный пепел. Небывалый
конгломерат. Священная гора,
где смешаны газеты, унциалы,
разрозненные номера
партейного или парижского журнала
в единый Арарат, в осмысленный массив...
Сюда еще потопа не хватало —
чтобы, любое чтиво упразднив,
начать историю сначала!
Чтоб новый Ной совместно с новым Хамом
демократический построили ковчег,
покуда океан смыкается над Храмом
и мы уверены, что каждый человек
достоин истины, утерянной Адамом.
ОТТЕПЕЛЬ
Тепло не греет. Ноль на пустыре.
Средь ночи снег-самоубийца
гремит по трубам. Серой простыне,
обнявшей нас, не стелется, не спится...
Дыханье затая, на цыпочках, почти
неощутим, неосязаем,
прошел декабрь — и ты его прости:
над нами даже Время не хозяин!
И оттепель нежданная пускай
порадует кого-нибудь из новых,
пока со мной беседует Паскаль
о воскресении Хрущева.
Могилы отдают недавних мертвецов.
Давленье падает. В окно дохнуло гнилью
и в этом равнодушии весов
есть мертвой точки сила и бессилье.
ХЛОПОЧУЩИЙ ИЕРУСАЛИМ
В любой щели поет Гребенщиков.
Высоцкий дожил до большой печати.
Дыханье спёрто, и в ДК Пищевиков
новорожденный Хармс въезжает на осляти...
Вокруг не Ленинград — Ерусалим,
хлопочущий над воссозданьем Храма
из недоуничтоженных руин,
где торжествующая Яма
прикинется то бездною без дна,
то рукотворным Эверестом...
Но плоский тот пейзаж, каким заражена
душа, как будто связанная с местом, —
он, может быть, единственное здесь,
что не меняется и неуничтожимо,
хоть землю рой, хоть лозунгом завесь
чертеж небесного Ерусалима!
Я знаю: мы давно уже не там,
живем, где значимся, где штампу сообразно
расставлены судьбою по углам,
где знают нас и очно и заглазно...
КЛИО
Падали ниц и лизали горячую пыль.
Шло побежденных - мычало дерюжное стадо.
Шли победители крупными каплями града.
Горные выли потоки. Ревела душа водопада.
Ведьма история. Потная шея. Костыль.
Клио, к тебе, побелевшей от пыли и соли,
Клио, с клюкой над грохочущим морем колес,-
шли победители - жирного быта обоз,
шла побежденная тысяченожка, и рос
горьких ветров одинокий цветок среди поля.
Клио с цветком. Голубая старуха долин.
Клио с цевницей и Клио в лохмотьях тумана,
Клио, и Клио, и Клио, бессвязно и пьяно,
всех отходящих целуя - войска, и народы, и страны
в серные пропасти глаз или в сердце ослепшее глин.
***
Еще не страх, но как бы кто-то,
невидим из-за поворота,
отбросил тень свою вперед.
Еще не страх, - но тень ползет
задев собою угол дома
и тень моя скрестилась с тенью
чужой, как бы вошла в сращенье
- и став одним углом излома,
от ног моих оторвалась...
Еще не страх - но что за связь
установилась между мною
и шарком скрытых за стеною
шагов, когда еще двоих
на свете не было, лишь их
в объятьи тени шевелились
как два поверженных крыла.
...и смертных нас на повороте
родило время и столкнуло!
Уже не страх, но боль удара,
но расколовшегося шара
я - отлетающий осколок...
Был целен миру И вот расколот.
СЕПТИМЫ
Я Тютчева спрошу: в какое море гонит
обломки льда советский календарь?
и если время - божья тварь,
то почему слезы хрустальной не проронит?
И почему от страха и стыда
темнеет большеглазая вода,
тускнеют очи на иконе?
Пред миром неживым в растерянности,
в духовном омуте, как рыба безголоса
ты, взгляд Ослепшего от слез,
с тяжелым блеском, тяжелее ртути.
Я Тютчева спрошу - но мысленно, та. . .
каким сказать небесным языком
об умирающей минуте?
Мы время отпоем, и высохшее тельце
накроем бережно нежнейшей пеленой
Родства к Истории родной
не отрекайся, милый, не надейся,
что бред веков и тусклый плен минут
тебя минует. Веришь ли? - вернут
добро исконному владельцу.
И полчища теней из прожитого всуе
заполнят улицы и комнаты битком, -
и Чем дышать - у Тютчева спрошу
и сожалеть о ком?
***
Еще настанет наша другорядь,
И новое тоскующее знанье
коснется шеи, рвущейся узнать
и холод лезвия, и жаркое зиянье,
и розовый пузырь — и бронзовую стать
посмертного живописанья.
Мне кажется средь мускульных сует,
что гибель где-то за горами…
Проваливается прозрачный пистолет
сквозь бедную ладонь. Искрит перегорая,
проводка в бункере… А мы до старых лет
предполагаем жить, резвяся и играя.
Похоже, обманул Афганистан
И заграница утекает
уже в товарищеский будущий туман
с ее компьютерами и поющими часами…
Как чешутся глаза не видеть лучших стран,
Ни родины, чья боль не ослепляет!
И сколько может времени протечь
в такой растерянности и в таком бессмертьи?!
Чем больше тяжести я сбрасываю с плеч —
тем выше, выше, не по смете
дороговизна временных долей!
Вот золото. Расплавь его и пей,
и, может быть, еще настанет миг —
мы кровью хлынем из остывших книг.
|
